Комбатант - Страница 45

— С радостью, господин майор!

— Пойдемте, — сказал Бестужев. — Это ведь нас поторапливают, слышите?

…Происходящее напоминало тяжелое, болезненное сновидение — холодный свет висевших гроздьями электрических фонарей, внезапные свистки паровозов, клубы пара из-под колес, утробное фырчанье локомотивов, топот множества ног, заливистые трели полицейских свистков, короткие, лающие команды. К составу, загнанному на самый дальний путь, трусцой бежали цепочки жандармов в кепи и пелеринах, с короткими карабинами — игольчатые лебелевские штыки были примкнуты, их острия порой зловеще посверкивали в свете прожекторов. Бок о бок с ними, врассыпную и кучками, топотали господа в штатском, о чьей профессии не приходилось долго гадать. В промежутках меж замедлявшими скорость вагонами Бестужев рассмотрел, что и по другую сторону поезда происходит та же деловая, хорошо организованная суета, оттуда тоже доносятся пронзительные свистки и тяжелый топот.

Мимо него на открытых платформах проплыло что-то диковинное — и он не сразу сообразил, что видит цирковые неуклюжие фургоны (возле одного из них стояли двое в котелках и, держась за высокие колеса, наклонившись, что-то кричали коллегам на перроне).

Не прошло и пары минут, как установился строгий порядок: жандармы с карабинами у ноги стояли безукоризненными шеренгами, а напротив вагонных дверей толпились господа в цивильном. Стукнула дверь, кто-то появился на площадке — и тут же с унтер-офицерской бесцеремонностью зычно заорали несколько голосов:

— Мадам и месье, всем оставаться в вагонах!

— На перрон не спускаться! Все остаются в вагонах!

— Никому не выходить! Полиция!

— Полное спокойствие, мадам и месье! Все остаются в вагонах!

Наметанным глазом военного человека Бестужев моментально определил, что жандармов поднято не менее роты — да вдобавок десятка три агентов в штатском. Республиканская Франция, ага, святилище для российских либералов, либерте, эгалите, фратерните… Подумать жутко, как российское «общественное мнение», «прогрессивная интеллигенция», газеты соответствующего толка костерили бы Бестужева и его сослуживцев, вздумай они в России проделать подобную штуку с мирным пассажирским поездом, сколько грязи было бы вылито, сколько страшных словес употреблено, в том числе и с думской трибуны. А французишкам как с гуся вода, захотели — и сделали…

Он вспомнил любопытную статистику, которой в России как-то не придавали ни особенного внимания, ни значения. На всю Россию насчитывалось десять тысяч жандармов — зато во Французской республике, оплоте либеральных вольностей, жандармов было аж тридцать шесть тысяч, при том что население Франции вчетверо меньше.

Господа в штатском один за другим взбирались по лесенкам, исчезали в тамбурах, покрикивая на пытавшихся выйти пассажиров, внутри слышалась перебранка, пресекавшаяся тем же бесцеремонным унтер-офицерским рявканьем, в голос поминали бригаду по розыску анархистов, переводя на русский, советовали не рыпаться и сидеть смирно…

…Месье Лябурб, директор и единственный владелец бродячего цирка, оказался невысоким человечком, «не лишенным приятной полноты», как писал классик, с лысой, словно бильярдный шар, головой и потешными усиками, напоминавшими приклеенные под носом два кусочка черной замши. Доставили его не агенты в штатском, а два высоченных жандарма с карабинами на плече (штыки были по-прежнему примкнуты), меж коими Лябурб смотрелся совершеннейшим недомерком. Бестужев оценил нюанс — ну конечно же, такой конвой был выбран умышленно, чтобы побыстрее ввести клиента в нужное психологическое состояние. Жандармы молча удалились, Лябурб остался стоять на пороге. Присутствующие, числом с полдюжины, смотрели на него хмуро и неодобрительно. Пауза затягивалась, под неприязненными взглядами Лябурб чувствовал себя все более неуютно, он переминался с ноги на ногу, не смея без позволения пройти в комнату, улыбался жалко, страдальчески, наконец решился, произнес тоном, который изо всех сил пытался сделать шутливым:

— Господа, это какая-то ошибка…

Ламорисьер направился к нему — медленно, со зловещей расстановочкой, надвигался, будто першерон на кролика. Не говоря ни слова, схватил коротышку за ворот, протащил через комнату буквально бросил на стул, навис над ним и, грозно сопя, пророкотал:

— Циркач… Значит, должен уметь всякие такие фокусы? Ну вот и прекрасно. Я тебя заколочу в натуральные каторжные кандалы, а ты, кудрявый, попробуешь от них освободиться… Как думаешь, у тебя получится? Я тебе задал вопрос, тварь бродячая!

Он ухватил Лябурба за ворот и тряхнул так, что у того громко лязгнули зубы. Двое агентов приблизились с разных сторон, на ходу снимая пиджаки и закатывая рукава рубашек — что ж, это производило впечатление…

— Господа! Господа! — жалобно воззвал Лябурб, вертя головой во все стороны. — Я ни в чем не виноват!

— Если не считать мелких пустячков, — сказал Ламорисьер. — Содействие анархистам, вылившееся в соучастие в убийстве агента моей бригады… Укрывательство, сообщничество… От гильотины, конечно, увильнешь, но каторгу я тебе обеспечу…

— Но я…

— Ты, конечно, ни в чем не виноват, мешок с салом, — сказал Ламорисьер. — Все вы ни в чем не виноваты… Как ты думаешь, я ходил в школу?

— Я…ээ…

— Я ходил в школу, — сообщил Ламорисьер. — Не скажу, что это была особенно уж аристократическая школа, но считать меня там научили неплохо. Давай посчитаем… Там, в пакгаузе, под охраной жандармов — восемнадцать человек. С тобой — девятнадцать. Меж тем, согласно документам, в Вене на поезд сели двадцать три человека, принадлежащие к твоему поганому балагану. Произведем несложные расчеты… Четыре! Четыре человека, которые загадочным образом куда-то улетучились… Что ты мне можешь сказать по этому поводу, поганец, прежде чем начнется карусель?